Дед Семен хозяином своего дома не считался уже "с после войны". Не числился настоящим хозяином и его сын Андрей, немой хитроглазый мужичок, конюх конезавода, поскольку все домовладение, с сараями и пристройками уже давно было переписано на третьего и последнего мужика в семье – Володьку.

Но внук деда Семена Володька, уехав пять лет назад в Германию, оттуда не вернулся и вестей о себе не подавал.

Именно поэтому второй этаж дома был заколочен и не отапливался, – на два этажа дров уже не хватало. И именно поэтому провалилась крыша над задним двором, рухнул навес над вторым входом, перекосились ворота.

А дом между тем был знаменитым!

Первый этаж строен из крепчайшего кирпича, и до сих пор имел широкие двустворчатые двери и большие окна, – еще при НЭПе здесь была лавка, а уж до революции торговля шла, по-видимому, чрезвычайно бойко и приносила немалый доход. Дом построил и торговлю повел дед деда Семена, Афанасий. Я видел его фотографию – здоровенный мужик, борода, как и положено лопатой, на поддевке крест и две медали за русско-турецкую кампанию.

Вот об этом бывшем гвардейском унтере и пойдет речь.

Образ деревенского лавочника сформировался в русской литературе давно и прочно: хитер, прижимист, жаден, В общем – мироед. Но людей, помнящих самого Афанасия, в городке я не нашел, а если судить по вещам, которые от него остались в доме и двум уцелевшим письмам, адресованным ему, мироедом лавочник не был.

Почему я столь подробно занимаюсь умершим девяносто лет назад человеком? Да потому, что одна вещица, происходящая из этого дома и некогда принадлежавшая Афанасию, требовала самого полного расследования. Путь ее ко мне был труден и извилист, но это уже в прошлом, а вот, собственно, ее "научное" описание и картинка после реставрации.

"Находка представляет собой литой диск из сплава на основе свинца диаметром около 50 миллиметров и толщиной около четырех миллиметров с пробитым, очевидно, для удобства ношения отверстием размером 1,5 миллиметров. На лицевой стороне (лицевая сторона – условна, определяется лишь по заусеницам отверстия для шнурка) диска в неправильном яйцеобразном овале находится пятистрочная арабская надпись. По кругу, отделенная сплошным двойным ободком находится также надпись из двадцати двух знаков-символов (рун). На реверсе диска в тридцать четырех неправильной формы разделов (в каждом отдельный) также размещены знаки-руны. Некоторые знаки после литья несут следы обработки штихелем".

Насколько мне известно, такая находка – уникальна, а двуязычная надпись позволяет прочесть и доселе никем не прочтенные "черты и резы", волновавшие умы исследователей не одно столетие. Поэтому и научная и историческая диска ценность столь велики, что все обстоятельства его приобретения требуют самого серьезного расследования.

И первый вопрос был у меня таков: подлинна ли эта находка и если подлинна, то как и когда попала к Афанасию в шкатулку, обитую изнутри красным бархатом?

Поэтому я сидел за колченогим столом вместе с Андреем, пил чай и посматривал на совершенно седого деда Семена, который, положив на колени длинные высохшие руки, сидел на сундуке и глядел на нас двоих страшными почти полностью белыми глазами. Андрей пятый год пребывал "в завязке", от этого состояния осатанел вконец и готов был либо подарить мне эту шкатулку либо разбить мне ею же голову. Он хоть и немтырь, но все прекрасно слышит, а ответы быстро-быстро карябает на чистых листках измызганного блокнота, которых у него в карманах несколько, мягким карандашом. Говорят, что конюх он очень хороший.

Здесь его удерживало лишь перспектива хорошо заработать и присутствие в доме еще двоих, – дальнего родственника Саши, от которого я этот диск и получил, и предусмотрительно захваченного участкового, который тоже им всем приходился какой-то родней.

Мне же очень хотелось знать, каким образом этот диск попал в облезлую деревянную шкатулку с выкрошившейся резьбой по крышке. Больше ничего интересного в ней уже не осталось – половинка арабского дирхема, обрубок серебряной шейной гривны, половинка серебряного браслета, разломанный перстень, согнутый напополам крестик: остатки какого-то большого домонгольского клада, неликвид.

Это было, конечно, интересно. Если свинцовый диск лежал в кладе, значит кто-то осознавал его ценность! И я продолжал расспросы.

И хотя мне мало что сумели рассказать, кое-что об Афанасии я все-таки узнал.

Старый гвардеец, открывший в родном городке небольшой, как сейчас сказали бы, бизнес, был коллекционером. Но коллекционером для нас необычным. Он собирал не монеты, не иконы, не, например, колокольчики. Он собирал диковины. Это слово я услышал от внука Афанасия Семена, который или что-то все-таки расслышал или просто уловил, о чем идет разговор. Как бы то ни было, слово мы все услышали, и оно устроило всех.

Диковины!

То, что никто раньше не видел.

И то, что своим видом удивляло.

Тут-то, поколебавшись, Андрей предложил устроить экскурсию на второй этаж, где вроде бы что-то могло от Афанасия остаться. Заинтересовались все, даже участковый отлип от косяка и подошел поближе. Даже Семен привстал. Андрей достал из-за печки колун и ушел по полуразломанной лестнице наверх, долго там трещал досками, выдирая гвозди, и, наконец, вновь появившись, махнул нам, чтобы поднимались тоже.

На втором этаже оказалось еще четыре комнаты – владения пропавшего в Европах Володьки. В одной он жил, в другой стоял на козлах шесть лет назад разобранный мотоцикл, еще одна была почти пустой, а вот в четвертой...

Боже, чего там только не было!

Изначально эта крохотная, с одним маленьким окошком предназначалась, скорей всего, для кабинета: здесь стояла конторка уже без выдвижных ящиков, винтовой стул и огромный письменный стол, опрокинутый набок. Зеленое сукно с него было содрано. Лет пятнадцать сюда никто не заходил, и все вокруг было до невероятности пыльно, грязно и завалено какими-то дерюжными мешками со стоптанной обувью, картонными коробками с тряпьем, корзинами с бутылками и банками.

Участковый только взглянул на все это безобразие, понял, что сокровищ не предвидится, плюнул и пошел курить к деду. Рыться во всех этих завалах мне не дали. Андрей запретил. Дескать, он выберет время, сам все проверит, может, где что и спрятано будет, и тогда уж...

Но кое-что я оттуда унес. Связку писем, валявшуюся на конторке, всякие довоенные бумажки, поднятую с полу.

Вроде бы все. Пора уходить. Но напоследок Сашка попросил у меня металлоискатель и прошелся с ним по травяному двору и по огороду. Нашел с пяток медных николаевских монет, патрон от нагана, тут же врученный участковому, ручку от комода, да сплющенную в блин крышку от самовара. Монеты Сашка взял себе за труды, остальной цветмет отдал хозяевам – причем заметно оживившийся конюх просил заходить еще и пооткапывать еще всякий медный лом, за который в скупке всегда дадут денег.

И мы уехали – я полагал навсегда. И, как всегда, ошибался.

Бумаги оказались не особенно интересными, за исключением одной. Но вот она-то и оказалась ключом к разгадке.

Это было обычное деловое письмо, датированное, судя по штемпелю, зимой 1910 годом и присланное Афанасию его поставщиком из губернского города, с которым он был к тому же явно в приятельских отношениях. Перечислялись исполненные заказы, уточнялись суммы, утверждалось, что рожь за пуд на три копейки дешевле нынче, чем рассчитывалось раньше. И приписка коротенькая: "На Фоминой, любезный друг, встретил я в трактире Ивана Ивановича Каратаева бурлацкого старшину Артамона. Того самого у кого ты куль с древними вещицами сторговал. И сказывал Артамон, что де он там же, на Выриной копани еще чего из земли достал, однако был чрезмерно пьян и веры ему в словах нету".

Клад, а с ним и свинцовая загадочная пластинка, приобретал все более понятные очертания. Уже стало известно имя находчика, появился первый топоним, прояснились обстоятельства находки.

Тем временем, специалисты, не прочитав еще всю надпись, пришли к выводу, что диск представляет собой что-то вроде пропуска на территорию другого княжества или дипломатического паспорта – и, получается, был первым известным на территории России личным документом! Значимость ее намного возросла – следовательно, придется копать дальше, причем возможно, что и в самом прямом смысле.

В городок я смог приехать только поздней осенью, – первый снег уже прошел и на другой день растаял, оставив непролазную грязь и непроезжие проселки. В местном музее старичок-краевед, всю жизнь изучавший становление колхозного строя в районе, с радостью поведал мне, что урочище Вырина копань очень хорошо известна, что фамилия Вырин – одна из коренных в городке, и что очень может быть пресловутый бурлацкий старшина Артамон также ее носил. И с той же радостью сказал, что доехать туда я ни на чем не доеду и по реке тоже не доплыву, так как находится Вырина копань на берегу ручья и представляет собой большую луговину, где раньше косили сено для лошадей. И дорог туда нету никаких.

На карту я все же это место нанес.

Чего-то подобного я и ожидал. И напоследок решил еще раз заглянуть к конюху Андрею – а вдруг появилось что-то новое. Нового ничего не появилось, но вот Вырину копань он хорошо знал, а когда я сказал, что вот доехать туда невозможно, а очень надо, то Андрей встал со стула, ушел в чулан, вынес оттуда и грохнул на табуретку большое седло.

В общем когда-то верховой езде я даже учился, поэтому перспективе проехать верхом шестнадцать километров туда и столько же обратно не испугался. Мне это сначала даже понравилось!

Поехали мы туда почему-то на трех лошадях, одну Андрей вел в поводу – дескать прогулять ее требовалось. Он и лопату взял.

Но лошадь мне досталась вредная донельзя и своего всадника нисколько не опасалась и больше того – не уважала. Из города мы выехали прямо в еловый лес и потрусили по узкой просеке, и эта тварь, если видела подходящее место, то и дело завозила меня прямо под елки. И я сшибал головой созревшие шишки, на меня валился всякий сор, обрушивался целый ливень. Нарочно он мне что ли эту треклятую кобылу подсунул?

По заднице, то есть по крупу, хлестнешь – выправляется опять на дорогу и тут же высматривает в какие бы кусты меня завезти снова. Зато Андрей трусит себе впереди, не оборачиваясь, и трусит.

Выехали, наконец, из леса, свернули краем поля направо, миновали околицами озябшую, с серыми мокрыми крышами деревню, снова поле, перелесок – осенняя русская пастораль!

Я все время поглядывал в карту и понимал, где мы сейчас находимся. Вот деревня, судя по всему Мокшево, других поблизости просто нет. Вот просека, по которой мы выехали. Скоро должен быть ручей, а там мы должны повернуть налево и километров через пять будет нужная нам поляна.

Ручей я увидел издалека – узкая, поросшая ольхой и березками полоска виляла среди полей и уходила в рощу. По полю можно было бы срезать сразу с километр, если не больше, но Андрей упрямо держал прямо к воде. Может коней поить, – я ж не знаю, а сам он за всю дорогу ни слова не написал. Да и вообще хорошо бы остановиться, подпругу что ли какую подтянуть, а то я после этого конного похода дня три в раскоряку ходить буду, кавалерист хренов...

Однако Андрей и у ручья не остановился, а сразу повел весь наш караван направо. В этот ли момент у меня впервые появились сомнения, чуть ли позже, но когда, наконец, мы остановились, я уже был почти уверен, что что-то здесь не так.

В этом месте ручей внезапно расширялся, образовав небольшой уютный омут. У самой воды растут огромные старые ветлы. Перед ними чисто скошенный лужок. Но на место, выбранное некогда славянами для селитьбы, лужок не походил. Ну никак, иначе я ничего в таких делах не понимаю. Однако земля черная. Копнул сапогом расплывшуюся кротовую кучу и сразу же оттуда выскользнул яркий черепок обливного горшка.

Спустился к воде – а там в воде черные столбы-сваи. Да это же водяная мельница! Остатки плотины, створ, а там, на пригорке, дом стоял. В общем-то на Вырину копань похоже, и кто сказал, что клад был зарыт именно на селище?

Но по моей карте выходило, что Вырина копань находится на этом же ручье не меньше чем на пять километров южнее.

Андрей тем временем сшибал маленьким топориком сухие ветки у ветлы, рядом уже горел веселый маленький костерок. Рядом стояла воткнутая в землю лопату. Показываю ему карту с чернильным крестиком, – пренебрежительно машет рукой и тычет пальцем вниз, в землю. Здесь, стало быть!

Да не здесь! Ну, не может этого быть! Я поднялся на пригорок, чтобы получше оглядеться и вдруг поймал взгляд склонившегося над котелком Андрея, искоса или исподлобья, но как вот так, быстрый, трудноуловимый взгляд. И я замер на месте.

О, случайно пойманный взгляд немого от рождения человека о многом может сказать! Я сразу все понял. Все стало настолько понятным и простым, что никаких дополнительных расспросов и выяснений мне уже было не нужно. И почему он сам вызвался в этот, ему совершенно ненужный поход, и каким образом у меня оказалась столь неуживчивая лошадь, и отчего он на вопросы не отвечал, и самое главное – зачем мы сюда приехали.

Спрятав карту, я подошел к своей лошади, и, махом что называется, взнуздал ее, то есть засунул ей в рот эти белесые изгрызенные железяки, удила. Решительно и ловко, будто всю жизнь этим занимался. По-моему, даже лошадь удивилась. Вот влезть на лошадь в сапогах, да с раскисшей земли, получилось у меня не сразу, но я все-таки влез, и коня тронул. Подъехал к замершему у костра Андрею, не говоря не слова, выдернул из земли воткнутую рядом лопату и не спеша поехал вдоль ручья в нужном направлении.

Андрей не скоро меня догнал, и я был рад, что он нем и не мог мне ничего сказать. Да и сам молчал.

Я очень хотел найти место, где тысячу лет назад был кем-то спрятан клад, в котором находился свинцовый диск, но не помощник был мне конюх Андрей, а сам я вскоре запутался в этих оврагах и овражках, в устьях неведомых ручьев, в полях и перелесках. И сознавая свою неудачу, я был все-таки доволен.

И как бы там ни было, но до Выриной Копани в тот день я просто не доехал, и тайна в тот день мне не далась. Доехал я туда только на следующее лето, но как и что я там увидел – это уже совсем другой рассказ.